Одна из самых-самых прекрасных книг на свете. Сейчас - как нельзя кстати!
Воздух, воздух… А вот кому воздуха?.. Прохладный, отрадный, как ручей течёт, холодит, как лёд… Купишь разок — запросишь в другой… Есть и весенний, есть и осенний, из дальних краев, с Антильских островов… ясный и синий, пахнет дыней… Воздух, воздух, свежий, солёный чистый, душистый… в бутылке с колпачком, надушен чабрецом… Всякому на долю, и всласть и вволю, сколько хочешь вдохнёшь — и всего-то за грош!* * *
Четыре часа дня. На мостовой — дохлые мухи. В конурах комьями влажной шерсти — взмокшие собаки. Под деревьями жмутся короткие тени. Магазины в городе закрылись, двери заперты. Берег озера опустел. Тысячи людей забрались по горло в воду — хоть она и тёплая, а все-таки легче.
Четверть пятого. По мощёным улицам движется фургон старьёвщика, мистер Джонас сидит на козлах и поёт.
У Тома нет больше сил глядеть на воспалённое лицо брата, он вышел на улицу и побрёл было в сторону клуба — и тут рядом с ним остановился фургон.
— Здравствуйте, мистер Джонас.
— Здравствуй, Том.
Они были только вдвоём на пустой улице, можно было всласть полюбоваться сокровищами, сваленными в фургоне, но ни тот, ни другой на них не глядел. Мистер Джонас заговорил не сразу. Он зажёг трубку, и попыхивал ею, и качал головой, будто наперёд знал, что случилось неладное.
— Ну что, Том? — спросил он.
— С Дугом плохо, — сказал Том. — С моим братом… Мистер Джонас поднял голову и посмотрел на дом Сполдингов.
— Он заболел, — сказал Том. — Он умирает!
— Ну-ну, не может этого быть, — сказал мистер Джонас и хмуро огляделся: вокруг был спокойный, надёжный мир, и ничто в этот тихий день не напоминало о смерти.
— Он умирает, — повторил Том. — И доктор никак не поймёт, что с ним. Говорит, это всё жара виновата. Может так быть, мистер Джонас? Неужели жара может убить человека, даже не на улице, а в тёмной комнате?
— Ну… — начал было мистер Джонас и прикусил язык. Потому что Том заплакал.
— Я всегда думал — я его ненавижу… я думал… мы ведь всегда дерёмся. Наверно, я и правда его ненавидел… иногда… а теперь… теперь… ох, мистер Джонас, если б только…
— Что, мальчик?
— Если б только у вас в фургоне нашлось что-нибудь для Дуга! Ну что-нибудь такое, чтобы отнести ему — и он поправится…
Том опять заплакал.
Мистер Джонас вытащил красный носовой платок и протянул Тому. Том высморкался и утёр глаза.
— Дугу нынче летом уж очень не везёт, — сказал он. — Прямо все шишки на него валятся.
— Расскажи-ка толком, — попросил старьёвщик.
— Ну… во-первых, — Том всхлипнул и перевёл дух, он ещё не совсем совладал со слезами, — он лишился своего лучшего друга, это и правда был настоящий парень. И сейчас же кто-то стащил его вратарскую бейсбольную перчатку, а она очень дорогая — доллар девяносто пять! Потом он ещё свалял дурака — сменялся с Чарли Вудменом, отдал свою коллекцию ракушек и морских камешков за глиняную статую Тарзана — ну, знаете, какую дают в магазине, если принести им много-много крышек от ящиков из-под макарон. А Дуглас на другой же день уронил этого Тарзана на тротуар и разбил.
— Ай-я-яй, — сказал старьёвщик, живо представив себе осколки на асфальте.
— И ещё он очень хотел на рожденье книгу волшебных фокусов, а ему взяли и подарили штаны да рубашку. Ну, и понятно, лето вышло пропащее.
— Родители иногда забывают, как они сами были детьми, — сказал старьёвщик.
— Ну ясно, — сказал Том и продолжал, понизив голос: — А потом он забыл во дворе одну штуку — самые настоящие кандалы из Тауэра, и они там провалялись всю ночь и совсем заржавели. А главное — я вырос на целый дюйм и почти его догнал, вот это ему обиднее всего.
— Это всё? — спросил старьёвщик.
— Да нет, надо только вспомнить, было ещё сто разных бед вроде этих и даже ещё похуже. Выдастся же такое лето — не везёт человеку, да и только. То муравьи источили ему несколько комиксов, то новые теннисные туфли вмиг заплесневели.
— Я помню, у меня тоже бывали такие годы, — сказал старьёвщик.
Он поглядел на далёкое небо и увидел там все эти годы.
— Ну вот, мистер Джонас. В этом все дело. Поэтому он и умирает…
Том замолчал и отвернулся.
— Дай-ка мне подумать, — сказал мистер Джонас.
— Вы поможете, мистер Джонас? Неужели вы сумеете?
Мистер Джонас заглянул в недра своего фургона и покачал головой. Теперь, в ярком свете дня, лицо у него было усталое, на лбу выступили капельки пота. Он всматривался в груды ваз, облупленных абажуров, мраморных нимф, позеленевших бронзовых сатиров. Вздохнул. Повернулся, подобрал вожжи и легонько их встряхнул.
— Том, — сказал он, глядя в спину лошади. — Мы ещё сегодня увидимся. Мне нужно кое-что сообразить. Я немного осмотрюсь и приеду опять после ужина. Но и тогда… трудно сказать. А покуда…
Он перегнулся и вытащил из фургона несколько нитей японских хрустальных подвесков.
— Повесь их у брата на окне. Они очень славно звенят на ветру, совсем как льдинки.
Том стоял с японскими хрусталиками в руках, пока фургон не скрылся из виду. Потом поднял их и подержал на весу, но ветра не было, и они не шевельнулись. Они никак не могли зазвенеть.
Семь часов. Город кажется огромной печью, с запада на него опять и опять накатываются волны зноя, от каждого дома, от каждого дерева, вздрагивая, тянется тень — чёрная, точно нарисованная углем. Внизу по улице идёт человек с ярко-рыжими волосами. Они вспыхивают в лучах заходящего, но все ещё жгучего солнца, и Тому чудится: гордо шествует огненный факел, торжественно выступает огненная лиса, сам дьявол обходит свои владения.
В половине восьмого миссис Сполдинг вышла на заднее крыльцо, чтобы выкинуть на помойку арбузные корки, и увидела во дворе мистера Джонаса.
— Как Дуглас? — спросил он.
Губы миссис Сполдинг задрожали, она не решалась отвечать.
— Позвольте мне его повидать, — попросил старьёвщик.
Она все не могла вымолвить ни слова.
— Мы с ним старые знакомые, — сказал мистер Джонас. — Виделись чуть ли не каждый день с тех пор, как он научился ходить и стал бегать по улицам. У меня кое-что для него припасено.
— Он… — она хотела сказать «без сознания», но вместо этого сказала: — Он ещё не проснулся, мистер Джонас. Доктор не велел его тревожить. Ох, мистер Джонас, мы просто не знаем, что это с ним!
— Даже если он ещё не проснулся, — сказал мистер Джонас, — мне хотелось бы с ним поговорить. Иной раз слова, которые услышишь во сне, бывают ещё важнее, к ним лучше прислушиваешься, они глубже проникают в самую душу.
— Извините, мистер Джонас, я просто не могу рисковать. — Миссис Сполдинг ухватилась за ручку двери, но и не подумала её открыть. — Но все равно спасибо вам. Спасибо, что пришли.
— Воля ваша, мэм, — сказал мистер Джонас. Он не двинулся с места. Стоял и смотрел вверх, на окно Дугласа. Миссис Сполдинг вошла в дом и закрыла за собой дверь.
Наверху в своей постели тяжело дышал Дуглас. Если прислушаться, казалось: кто-то выхватывает и снова вставляет в ножны острый нож.
В восемь часов пришёл доктор и, уходя, опять качал головой; он был без пиджака, галстук развязан, и можно было подумать, что он за один этот день похудел на тридцать фунтов. В девять часов Том с матерью и отцом вынесли в сад под яблоню раскладушку и уложили на неё Дугласа: уж если подует ветерок, тут его почувствуешь скорее, чем в душных комнатах. До одиннадцати они то и дело выходили в сад к Дугласу, потом завели будильник на три — пора будет наколоть и сменить лёд — и наконец легли спать.
В доме стало темно и тихо, все уснули. В тридцать пять минут первого веки Дугласа затрепетали.
Всходила луна.
И где-то далеко послышалось пение.
Печальный высокий голос то взмывал вверх, то замирал. Чистый, мелодичный. Слов было не разобрать.
Луна поднялась над краем озера и поглядела на Гринтаун, штат Иллинойс, и увидела его весь, и весь его осветила — каждый дом, каждое дерево, каждую собаку: собаки спали и часто вздрагивали — в нехитрых снах им виделись доисторические времена.
И казалось, чем выше поднималась луна, тем ближе, громче, звонче пел тот голос.
Дуглас беспокойно заворочался и вздохнул.
Было это, пожалуй, за час до того, как луна затопила потоком света весь мир, а быть может, и раньше. Но голос все приближался, и вместе с ним слышалось словно биение сердца — это цокали лошадиные копыта по камням мостовой, и жаркая густая листва деревьев приглушала их стук.
И ещё изредка что-то поскрипывало, постанывало, будто медленно открывалась и закрывалась дверь. Это двигался фургон.
И вот на улице в ярком свете луны появилась лошадь, впряжённая в фургон, а на высоких козлах сидел мистер Джонас, и его худое тело мерно покачивалось в такт движению. На голове у него была шляпа, как будто все ещё палило солнце; изредка он перебирал вожжи, и они колыхались над спиной лошади, как речные струи. Медленно, очень медленно фургон плыл по улице, и мистер Джонас пел, и Дуглас во сне словно затаил на миг дыхание и прислушался.
— Воздух, воздух… А вот кому воздуха?.. Прохладный, отрадный, как ручей течёт, холодит, как лёд… Купишь разок — запросишь в другой… Есть и весенний, есть и осенний, из дальних краев, с Антильских островов… ясный и синий, пахнет дыней… Воздух, воздух, свежий, солёный чистый, душистый… в бутылке с колпачком, надушен чабрецом… Всякому на долю, и всласть и вволю, сколько хочешь вдохнёшь — и всего-то за грош!
Потом фургон оказался у обочины тротуара. И вот во дворе стоит человек, под ногами у него чёрная тень, в руках зеленоватым огнём поблёскивают две бутылки, будто кошачьи глаза во тьме. Мистер Джонас поглядел на раскладушку и тихонько позвал Дугласа по имени — раз, другой, третий. Помедлил в раздумье, поглядел на свои бутылки, решился и неслышно подкрался к яблоне; тут он уселся на траву и внимательно посмотрел на мальчика, сражённого непомерной тяжестью лета.
— Дуг, — сказал старьёвщик, — ты знай себе лежи спокойно. Ничего не надо говорить, и глаза открывать не надо. И не старайся показать, что ты меня слышишь. Я все равно знаю, что слышишь: это старик Джонас, твой друг. Твой друг, — повторил он и кивнул.
Потом потянулся к ветке, сорвал яблоко, повертел его в руке, откусил кусок, прожевал и снова заговорил.
— Некоторые люди слишком рано начинают печалиться, — сказал он. — Кажется, и причины никакой нет, да они, видно, от роду такие. Уж очень все к сердцу принимают, и устают быстро, и слёзы у них близко, и всякую беду помнят долго, вот и начинают печалиться с самых малых лет. Я-то знаю, я и сам такой.
Он откусил ещё кусок яблока, пожевал.
— О чём, бишь, я? — задумчиво спросил он.
— Жаркая августовская ночь, ни ветерка, — ответил он себе. — Жара убийственная. Лето тянется и тянется, нет ему конца, и столько всего приключилось, верно? Чересчур много всего. И время к часу ночи, а ни ветерком, ни дождиком и не пахнет. И сейчас я встану и уйду. Но когда я уйду — запомни хорошенько, — у тебя на кровати останутся вот эти две бутылки. Вот я уйду, а ты ещё немножко подожди, а потом не спеша открой глаза, сядь, возьми эти бутылки и все из них выпей. Только не ртом, нет, пить нужно носом. Вытащи пробку, наклони бутылку и втяни в себя поглубже всё, что там есть, чтоб прошло прямо в голову. Но сперва, понятно, прочти, что на бутылке написано. Хотя постой, я сам тебе прочту.
Он поднял бутылку к свету.
— ЗЕЛЁНЫЕ СУМЕРКИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ВИДЕТЬ ВО СНЕ ЧИСТЕЙШИЙ СЕВЕРНЫЙ ВОЗДУХ, — прочитал он. — Взяты из атмосферы снежной Арктики весной тысяча девятисотого года и смешаны с ветром, дувшим в долине верхнего Гудзона в апреле тысяча девятьсот десятого; содержат частицы пыли, которая сияла однажды на закате солнца в лугах вокруг Гринелла, штат Айова, когда от озера, от ручейка и родника поднялась прохлада, тоже заключённая в этой бутылке».
— Теперь прочтём то, что написано помельче, — сказал он и прищурился. — «Содержит также молекулы испарений ментола, лимона, плодов дынного дерева, арбуза и всех других, пахнущих водой, прохладных на вкус фруктов и деревьев, камфары, вечнозелёных кустарников и трав, и дыханье ветра, который веет от самой Миссисипи. Необычайно освежает и прохлаждает. Принимать в летние ночи, когда температура воздуха превышает девяносто градусов».
Мистер Джонас поднял к свету вторую бутылку.
— В этой то же самое, только я ещё собрал сюда ветер с Аранских островов, и солёный ветер с Дублинского залива, и полоску густого тумана с побережья Исландии.
Он поставил обе бутылки на кровать.
— И последнее предписание. — Он наклонился над мальчиком и договорил совсем тихо: — Когда ты будешь это пить, помни: все это собрано для тебя другом. Разливка и закупорка Компании Джонас, Гринтаун, штат Иллинойс, август тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Хорошего тебе года, мальчик. Урожайного тебе года.
Через минуту по спине лошади мягко хлопнули вожжи и фургон покатил по улице в лунном свете.
Веки Дугласа затрепетали; медленно, медленно открылись глаза.
— Мама, — зашептал Том. — Папа! Проснитесь! Дуг поправляется! Я сейчас ходил на него посмотреть, и он… идём скорей! — Том выбежал из дома, отец и мать — за ним.
Дуглас спал. Том подошёл первым и замахал рукой, подзывая родителей поближе, он весь расплылся в улыбке. Все трое наклонились над раскладушкой.
Выдох — затишье, выдох — затишье; они стояли и слушали.
Рот Дугласа был полуоткрыт, от его губ, от тонких ноздрей поднимался едва уловимый аромат прохладной ночи и прохладной воды, прохладного белого снега и прохладного зелёного мха, прохладного лунного света, что лежит на серебристых камешках на дне спокойной реки, и прохладной чистой воды на дне маленького белокаменного колодца.
Будто они на миг склонились над фонтаном, и прохладная, пахнущая яблоневым цветом струя взметнулась ввысь и омыла их лица.
Ещё долго они не могли шевельнуться.
На другое утро исчезли все гусеницы.
Ещё накануне повсюду было полно крошечных чёрных и коричневых мохнатых комочков, которые усердно взбирались по вздрагивающим под их тяжестью былинкам и хлопотали на зелёных листках, — и вдруг все они исчезли. Замерли миллиарды неслышных шагов, беззвучный топоток гусениц, что неутомимо расхаживали по своему собственному миру. Том всегда уверял, что отлично слышит этот редкостный звук, и теперь с изумлением глядел на город, где нечего стало клюнуть ни одной голодной птице. И цикады тоже умолкли.
А потом в тишине что-то шумно вздохнуло, зашуршало, и все поняли, почему исчезли гусеницы и смолкли цикады.
Летний дождь.
Сначала — как лёгкое прикосновение. Потом сильнее, обильнее. Застучал по тротуарам и крышам, как по клавишам огромного рояля.
А наверху, снова у себя в комнате, в постели, Дуглас, прохладный как снег, повернул голову и открыл глаза, он увидел струящееся свежестью небо, и пальцы его медленно-медленно потянулись к жёлтому пятицентовому блокноту и жёлтому карандашу фирмы Тайкондерога.
— Рэй Брэдбери, "Вино из одуванчиков".
@темы:
Тексты,
Рекомендации,
Я
-
-
05.08.2010 в 17:07Чудо, что его смогли перевести на русский, не потеряв по дороге этот цвет, объем, запах... вкус.
Считаю, что Брэдбери - величайший писатель ХХ века. Не один из, а просто - один.
-
-
05.08.2010 в 17:14Я как раз перечитывала его и прочла кое-что новое для себя ("Кладбище для безумцев" и сборники рассказов "Механизмы радости" и "Летнее утро, летняя ночь")
-
-
05.08.2010 в 17:22Я не могу сказать прямо, что один, но да - один из самых-самых-самых.
tes3m
Недавно прочитанное "Кладбище для безумцев" для меня стало, пожалуй, второй самой лучшей книгой Брэдбери, после "Вина...".
-
-
05.08.2010 в 17:31-
-
05.08.2010 в 17:37Ну да. "Смерть..." мне, пожалуй, понравилась меньше всего из трилогии (не в смысле "не понравилось", а просто "Кладбище..." и "Давайте все убьем Констанцию" - больше). "Смерть..." мне показалась больше похожей на то, что я читала у Брэдбери раньше, менее удивительной, что ли...
-
-
05.08.2010 в 18:02-
-
05.08.2010 в 18:14Ага, я понимаю. "Кладбище..." тоже очень лично совпало с некоторыми моими размышлениями...
-
-
05.08.2010 в 18:23-
-
05.08.2010 в 20:59Летний дождь.
Сначала — как лёгкое прикосновение. Потом сильнее, обильнее. Застучал по тротуарам и крышам, как по клавишам огромного рояля.
Воздух и Бредбери - это прекрасно. Прям свежестью потянуло от монитора
-
-
05.08.2010 в 21:01Я как открою, так зачитываюсь )
Kuzura
Ага
-
-
06.08.2010 в 03:01-
-
06.08.2010 в 11:50